Геннаоий Прашкевич
                    Евгений Любин: путешествующий во времени
   
   Сложись судьба как-то иначе, мы познакомились бы  в  Пите
ре-  Но, два русских писателя, мы познакомились в Нью-Йорке.
Я  знал Евгения Любина прозаика, стихов читал мало — в  двух
альманахах Клуба русских писателей, и в хорошем красноярском
журнале "День и ночь"; знал именно как прозаика, любил  "Рус
ский триптих" и не удивлялся словам Бродского: "Серьезный  и
некомфортабельный писатель."
   И серьезный — понятно, и некомфортабельный — понятно.
   Я  в  этом  убедился, пытаясь издать прозу  Е.  Любина  в
России.
   Когда  речь заходила о "Русском триптихе" и других расска
зах,  издатели непременно спрашивали, а что Любин издал еще?
Я  отвечал:  разные  книги, в том  числе  даже  шпионские  и
документальные.  Он  даже  издал  роман-поэму  в   диалогах,
письмах  и  мистериях,  отвечал я. И  все  его  книги  такие
колючие?  —  спрашивали издатели. Их так  же,  как  эту,  не
почитаешь перед сном? Не почитаешь, отвечал я. Такие  книги,
как  "Русский триптих", перед сном не читают. Снов не будет.
Некомфортабельный материал, прав был Бродский. Так что. пока
в  новой  России  снова  не  проявится  истинный  интерес  к
серьезной литературе, придется Евгению Любину терпеть,  хотя
я  и  не  оставляю все новых и новых попыток  издать  его  в
России  как  можно полнее- Не знаю. утешит  ли  это  Евгения
Любина,  но терпеть сейчас приходится всем серьезным русским
писателям — от Валентина Распутина до Павла Кузьменко.
   Впрочем,  Евгений Любин некомфортабелен и в поэзии,  пото
му  что  все  им написанное требует размышлений.  Его  стихи
нельзя  читать,  закрыв глаза и забыв  обо  всем  на  свете.
Напротив, он заставляет открыть глаза.
   "Все могло быть иначе: совесть вечно не грызла б меня.  я
спокойно тащился б до смертного дня. как. усталая кляча..."
   Я  не  буду говорить о его мистериях, поскольку дарвинизм
и   советская   действительность,  а  также  и   собственная
внутренняя   расположенность,  сделали  меня  атеистом.   Не
воинствующим, но вполне убежденным. Поскольку я не вижу Бога
в  пределах  своей ограниченной Вселенной, то  и  не  берусь
судить о текстах, полностью посвященных этой теме. Зато  мне
очень интересен Любин — лирик, Любин — поэт взросления.
  "Такой  уж возраст настает, тут каждый год, как испытанье,
тут каждый час, как подаянье, хотя никто не подает..."
  Именно  эти строки я цитирую друзьям, поскольку асе  мы  —
путешествующие во времени (по выражению Любина),  и  все  мы
успели  заглянуть в самые разные уголки нашего века. Отсюда,
наверное,  и  сожаление: "Мне бы походить, мне б  поговорить
ясною  весной,  с зимней тишиной — по траве  кремнистой,  по
траве  росистой, по дорожке снежной, да по жизни прежней..."
Не  странно ли, что мы бывали в семидесятых, даже в пятидеся
тых? что кое-кто из нас прекрасно помнит годы Большой войны?
А многие бывали в Империи, которая сохранилась теперь только
на  картах.  Вот  как глубоко мы ныряли в двадцатый  век,  а
теперь,  надеюсь,  нырнем и в двадцать  первый.  Хорошо  бы,
говорю я себе суеверно, нырнуть туда с книгой стихов Евгения
Любина.
  И   пусть  "чувство  будничной  тоски  становится  обычным
свойством..."
  Это и есть поэзия.
  Я никогда не считал, что государство можно любить.
   Любить можно страну, а государство — всегда насилие,  это
знали  даже классики марксизма-ленинизма. Евгений  Любин  ро
дился  в  Советской  империи, но  в  России.  Его  поэзия  —
выражение его любви к России. Но, разумеется, не к  Империи.
Масштабы   Империи  многих  заставляли  открывать   рот   от
удивления,  Империя  с удовольствием рты затыкала.  Заткнула
она  рот  и Любину, когда в волнении он написал свою  первую
повесть  "И буду я убит.,," — в пятьдесят восьмом о событиях
пятьдесят  шестого  в  Венгрии! Добрые слова  Веры  Пановой,
высоко оценившей повесть, ничем помочь не могли, Вера Панова
сама  была  частью Империи. В СССР Евгений Любин практически
не  печатался. Зато, уехав в США, он сразу заявил о  себе  в
самых разных ипостасях;
например,  он много сделал для того, чтобы русские  писатели
сохранили свой языковой остророк в океане чужой речи.
  "Мы.  группа  русских писателей и поэтов в  изгнании,  про
возглашая преданность русской литературе и культуре, веря  в
преемственность классических и исторических традиций русской
литературы и ее непреходящее значение для мировой культуры и
духовной   жизни,  сознавая  возможное  влияние   свободного
русского  слова на жизнь в советской России и на  борьбу  за
возрождение родины, призываем русских литераторов, живущих в
США,  Франции,  Израиле и в других странах Свободного  Мира,
объединиться, ставя свободу творчества и свободу духа  превы
ше  всего", — так сказано в специальном Обращении,  опублико
ванном  в августе 1979 года в "Литературном вестнике"  Клуба
русских писателей-
   Мне  пришлось бывать на заседаниях Клуба, и я  знаю,  как
непросто  говорить с творческими людьми, особенно с поэтами,
которые часто несносны в своих амбициях. Я, например, не  вы
держал  бы  столь ярко выраженной (внешне) гениальности  мно
гих,  но  Евгений Любин выдерживает, и это  тоже  грань  его
таланта, потому что он уже двадцать лет стоит во главе Клуба
—  факт  сам по себе поэтический- За последние двадцать  лет
стены Колумбийского университета в Нью-Йорке слышали столько
русских  стихов, что, уверяю вас, призраки там разговаривают
по-русски.
   Евгений Любин — поэт.
   Он  тонкий  и глубокий поэт, он многое видел,  он  многих
знал, он много размышлял и размышляет о жизни, о времени,  о
литературе. Еще он отчетливо понимает очень важную  вещь:  в
литературе  нет  и не может быть врагов. В литературе  может
быть   неисчислимое   количество   отрицающих   друг   друга
направлений, но не может быть врагов. Говоря словами одного,
к  сожалению, ушедшего от нас писателя: это только  кажется,
что мы враги, на самом деле мы погибаем вместе.
   Поэзия  погибает много веков. И если она еще не  погибла,
то  это потому, что в разное время и в разных странах к делу
ее  приложили умные чувствующие руки самые разные творческие
люди — среди них русский поэт Евгений Любин.
                                                            
                               Новосибирск, август 1999 года