 НАПИСАТЬ АВТОРУ
sng_*_mail.wplus.net или
ra68_*_inbox.ru
(При отправке письма замените, пожалуйста, занчок "_*_" на "@"
 Т Р А Н С
"Ехать и ехать...Хочется ехать и ехать...Только бы ехать
и ехать" -Александр Григорьевич Чернышов, который уж раз
шептал это у расписания поездов на Ярославском вокзале.
Всё началось неделю назад в какой-то сборной незнакомой
компании, куда их с женой позвала подруга её детства. Там
сидел довольно заносчивый и значительно роняющий слова врач,
и его просили рассказать "что-нибудь необыкновенное." Он и
рассказал про купца, больного, кажется, редкой формой
эпилепсии, который проплыл из Лондона в Бомбей, а потом
полностью забыл, что с ним было.
- А себя-то он в это время...ну когда плыл, помнил? -
спросил Александр Григорьевич, с надеждой, что нет.
- Сие неизвестно никому! - рубленными словами ответил
врач. - А состояние такое называется в медицине - транс.
Этот эпизод вроде бы забылся, тем более выпито было
немало, а в последнее время наблюдающий за собой Александр
Григорьевич отметил, что потребность пить стала больше. Но
через день во вторник, затворив двери своего института, он,
вместо того, чтобы добраться на метро до своих Сокольников,
неожиданно захотел ехать трамваем до Каланчёвской площади.
Трамвай тащился медленно, Александр Григорьевич закрыл глаза
и сидеть так оказалось очень приятно: мысли сами текут, ни о
чём не думаешь и руки становятся постепенно вялыми. А
трамвай всё тащился, потому что впереди всё время тормозил
ещё один, и оба трамвая попадали то и дело на красный свет
или на второстепенную дорогу. На Каланчёвской он вышел и
вдруг мучительно сильно захотелось посмотреть расписание
поездов на Ярославском вокзале. Тут и вспомнил о больном
купце. Дома было ворчание жены, что пришёл на час позже и
остыл обед. И была привычная, вызывающая к скандалу фраза
сына.
- Как у нас насчёт денег, папаша?
Сын категорически не хотел "от звонка до звонка"
работать и уже приторговывал всяким-разным у парка
"Сокольники" Александр Григорьевич не ответил сыну, а тот
повторил издевательски.
- Так как же у тебя насчёт денег, папаня?
Жена цыкнула, прогнала двадцатидвухлетнего балбеса в его
комнату и рассказала в утешение, что картошку купила по
смехотворно дешёвой цене. Александр Григорьевич выпил за
обедом две стопки спирта и его разморило. Пассивно смотрел
телевизор и опять руки стали вялыми.
Весь следующий день он простоял у вытяжного шкафа в
старом синем в заплатах халате и вязаной шапочке, потому что
в институте не топили. Когда-то он - старший научный
сотрудник был авторитетным главой группы и ходил в белом
халате, а у вытяжного шкафа стояли его лаборанты и техники-
химики. Потом институт застрял между двух ведомств, деньги
стали давать с перебоями, институт стал "худеть" и его
группа тоже. Двое его "девочек" рванули за рубеж, одна стала
торговать цветами в Замоскворечьи, ещё двое просто сменили
работу и он остался один на всё: на тягу и на приборы. Он
ходил из комнаты в комнату пустынными, холодными и тёмными
коридорами и очень удивлялся, встретив ранним утром или
тёмным вечером какого-нибудь сотрудника. Жена звала его
"динозавром" с ласковой усмешкой, а сын звал точно так же,
но злобно.
- Ну и динозавр ты, папаша! тэк кэк же у тебя
перспективы насчёт денег?
Выйдя из института, поймал себя на том, что начал
разговаривать с собой вслух.
- Ехать и ехать...Только бы ехать и ехать...Правда?
Снова сошёл с трамвая на Каланчёвской площади. Посмотрел
расписание. На следующий день списал расписание. Нашёл на
вокзале огромную карту, похожую на схему каких-то
заграждений, и там были обозначены все станции, даже до
Владивостока. Стоял, заучивал, потом, стыдливо оглядываясь,
схему срисовал. Сходил на Ленинградский, на Павелецкий.
Сейчас, в первый день после выходных, снова стоял у
расписания на Ярославском вокзале. Это стало игрой, он
повторял про себя заученные поездные маршруты - до Воркуты,
Перми, Томска...Чувствовал, что сходит с ума, но это было
приятное сумасшествие. Вот он спит, обернувшись к стенке
купе и во сне улыбается.
Домой не хотелось. Он потратился на буфет и сел в зале
ожидания. Напротив на скамейку опустился небритый мужчина
его возраста, сорока с чем-то. Одет живописно: голова в
тепле - новая ушанка ; ноги в тепле - старые лыжные ботинки
и из них выходят толстые шерстяные носки, брюки протёртые и
полупальто старое жёлтое, из какой-то армии списанное. Бомж.
А тот неожиданно улыбнулся Александру Григорьевичу.
- Дочку вот я навестил, уважаемый. Нормально с мужем
живёт. Внука не показали, ну да ладно, я понимаю... Теперь в
Дмитров, а может и до Вологды...
- А там к кому? - неожиданно для себя спросил Александр
Григорьевич, обычно не заговаривающий с незнакомыми.
- А ни к кому, - улыбнулся бомж. - Может, и поработаю, а
может.., Да вы сами понимаете, уважаемый, как мы живём...
- А...вы что кончали? - с острым любопытством спросил
Александр Григорьевич.
- Я-а! Когда-то школу, семь классов. Потом в торговлю.
Только вот не удержался, ушёл. И уже полтора десятка лет
хожу. Раньше судили за бродяжничанье, а теперь - кому до
тебя дело? Гуляй!
Александр Григорьевич впился в него взглядом, а тот
продолжал.
- Не пойму, лучше стало или хуже. Теперь не трогают,
разве с вокзала прогонят. Только вот ездить дорого стало. А
раньше я даже до Чарджоу доехал, дынь наелся. Теперь около
Москвы, а холодно, так в Москве места много. Как потеплеет
чуть, снова уезжаю.
- А вы что?...Вот...Как вы насчёт спиртного?...Пьёте
много? - застеснялся Александр Григорьевич, для которого
раньше понятия "бомж" и алкоголик были равнозначными, но
бродяга был совершенно трезвым.
- Не без этого, конечно, - согласился бомж. - Но сами
судите, уважаемый, при нынешних ценах много не напьёшь? А
потом - я и трезвый, и пьяный с места сдвинусь.
И словно в доказательство своей трезвости вытащил из
старой матерчатой сумки только открытые консервы в томате и
хлеб, и стал есть чавкая.
- А почему это вы со мной заговорили? - подозрительно
спросил Александр Григорьевич.
- Да у вас глаза такие...наши...блуждают, - ответил
сквозь жевание бомж. И Александр Григорьевич в волнении
ушёл.
Вот так и дальше всё накипало: "ехать и ехать, только бы
ехать и ехать." И развязка наступила в четверг. Он вышел из
института и увидел жёлтую собаку. Который уж раз видел у
двери эту собаку, видел её у торговых ларьков, и на всех
проходящих она смотрела будто с тоскливым укором: "может ты
накормишь, что же с вами случилось, люди?" Александру
Григорьевичу рассказывали, что эта собака ходит по трамваям
от скамейки к скамейке и всем, без исключения, заглядывает в
глаза. Он пошёл к трамваю и собака неожиданно поплелась
вслед за ним. Александр Григорьевич давно стыдился её
взгляда, на который ответить ему нечем, давно боялся
оказаться с ней в одном вагоне. Сейчас он заметался и
прыгнул в трамвай, отправляющийся в другую сторону - в
Новогиреево. Собака за ним не успела,
Сердце мелко билось, потом его удары стали реже, но
очень сильными, лицо пылало. Трамвай прошёл путепровод, на
следующей остановке почти все сошли, чтобы пересесть на
пригородную электричку, а у Александра Григорьевича не было
сил встать. Смутно, боковым зрением, он видел, что впереди
раньше стояли два одетых в кожаное толстоспинных мордастых
парня, громко и пьяно говорящих. И вдруг, когда они вышли,
Александр Григорьевич увидел под сидением впереди -
бумажник.
Почему-то стали расползаться губы в сумасшедшую гримаску
и стало весело. Он подвинул ногу и накрыл бумажник. Потом по
сантиметрику, смотря на оставшихся в вагоне людей, которые
им совершенно не интересовались, уткнулись в книги или в
окна - стал продвигать бумажник к себе. Поднял, раскрыл и
бросило в жар. В отделениях бумажника были самые крупные
рублёвые купюры, а в одном - доллары.
Дурашливая улыбка исчезла и настроение стало радостно-
суетливым: "развязать всё...скорее...и ехать, и
ехать...сейчас же развязать всё?" Он испугался, что парни на
чём-нибудь догонят медленно идущий трамвай, вышел и пересел
на следующий, с другим номером, но также идущий в
Новогиреево. Колёса отстукивали: "раз-вя-зать-ся, раз-вя-
зать-ся", и слова эти он почти слышал, одновременно с
толчками в голову.
Состояние вообще стадо необычным. Дома, заводы на шоссе
Энтузиастов, проносящийся транспорт он видел, шум и все
звуки слышал. Но, казалось, все зрительные ощущения и
звуковые ощущения доходят только до глаз и ушей, а его
самого - его "я", не касаются. Всё отстранилось и, когда
всплывали какие-то воспоминания о себе, семье, работе, восп
ринималось это тоже отстранение и от его сегоднешнего "я" -
независимо. Единственным связующим звеном был этот "тяжёлый
рок" - раз-вя-зать-ся, как туго натянутая где-то внутри
головы струна, готовая вот-вот лопнуть. И, как только
лопнет, ему станет легко, он будто . воспарит. Должен
воспарить.
В метро колёса отстукивали тот же тяжёлый рок и, пока он
шёл в кассы Ярославского вокзала, толчки не переставали, и
молоденькая кассирша с испуганным любопытством посмотрела на
его пылающее лицо и застучала тоненькими пальчиками по
клавишам терминала, запрашивая купейное место до
Владивостока. И оно вдруг нашлось, и тогда толчки сразу
прекратились, он кокетливо улыбнулся кассирше и положил
сверху тысячных - доллар.
Потом он метался по вокзалу и по ларькам около вокзала -
jsohk рубашку, носки, два толстых детектива, чёрный мешок с
защёлкивающими -ея ручками. И всё время было чувство, что он
близок к чему-то важному и решающему: скоро раскроется перед
ним волшебная дверь, за которой заходится то, лучше чего на
свете не бывает...Позвонил домой начальству, сказал всего
три слова: "Чернышев беспокоит. Заболел." Последним пунктом
был телеграф, и там тоже молоденькая девушка тоже удивлённо
на него смотрела, принимая путаную телеграмму для передачи
по телефону: "Срочная командировка. Дальний восток. Целую.
Деньги. Алик." И телеграфом же отправил жене тысячу рублей.
Когда-то, лет десять назад, срочные командировки на
химические заводы у него были.
Он широко раскрыл тяжёлую деревянную дверь и вышел на
перрон. Дверь эта и оказалась волшебной. Поезд отходил через
три часа и два из них он провёл на скамейке со спрятанным в
боковой карман плаща бумажником, который он прижимал рукой.
Когда он входил в купе, дверь его оказалась тоже волшебной.
Теперь всё, что бежало за окном, все звуки в вагоне
воспринимались не отстранённо, а живо и полнокровно. В окно
он смотрел жадно, и природа золотой осени проникала в него,
восторгала, но мыслей не навевала никаких. Ехал он как по
огромной карте: сначала пейзажи, типично русские -
перемежающиеся леса и луга, тихие реки ; потом поезд стал
забираться на невысокие Уральские горы, пошли болотистые
низины Западной Сибири, потом восточное в окна ворвался
острый запах хвои, возникли сопки, по которым осень нанесла
оранжевые, красные, жёлтые мазки...Неописуемое было
блаженство: он спал, потом на смену сну приходила дрёма с
неразборчивыми, потому что ничего такого он не хотел
разбирать, голосами пассажиров в купе и пассажиров в
коридоре. Он спускался вниз улыбался пассажирам, покупал
съестное, что носили по вагонам, ходил в вагон-ресторан, а
там крепче пива ничего не брал., потому что и так было
прекрасно. А самое прекрасное было медленно курить в
тамбуре, смотреть в окно и ни о чём не думать... Нет, самое
прекрасное было переходить из сна в сладкую дрёму, с тем,
чтобы опять заснуть - на лицо наползает улыбка, тело лёгкое-
лёгкое, будто невесомое и веки слипаются.
Никто из пассажиров не ехал от Москвы так далеко, они
менялись -в Нижнем Новгороде, Вятке, Новосибирске,
Чите...Они много ели и очень много пили, а он большей частью
благодушно смотрел на них с верхней полки. Иногда его
приглашали поесть или чаще выпить и он произносил, вежливо
улыбаясь, совершенно банальные фразы: "Разве что чуть-
чуть... Только чтоб вас не обидеть." Когда круто напивались,
он делал вид, что спит и в самом деле засыпал, и его не
трогали. Люди начинали расспрашивать его: "А вы докуда? До
Владивостока!? А чего ж не самолётом?" К сами себе тут же
отвечали: "Конечно же, стало дорого." Он повторял их
последние слова: "Конечно же, дорого." Они спрашивали: "В ко
мандировку?" Он повторял: "Конечно же, в командировку." "А
жена отпускает?" "Жена отпускает." "Чего ж у вас в
учреждении командировочных не хватает? Вы небось в каком-то
институте?" "В институте...в институте ..."
Люди много говорили о политике, а когда пили, обязательно
сворачивали на политику. Сел в Перми полный бородатый
демократ, громколосый и убеждённый. "Ерунда! Никакого
третьего пути у России нет! - кричал бородач. - Либо возврат
j партократии, либо рыночная экономика и приватизация.
Третьего не дано, не правда ли?" Он обращался к Александру
Григорьевичу, а тот с готовностью кивал головой и отвечал:
"Третьего не дано, совершенно с вами согласен." "Ерунда,
чушь, нонсенс! Никакого распада России не будет! Дайте
россиянам землю, проведите приватизацию - жизнь изменится и
республики обратно к нам придут" - выкрикивал демократ и
опять обращался к Александру Григорьевичу. "Обязательно
придут" - радостно повторял тот. "Будете в Тюмени,
обязательно приходите к нам, в отделение Демроссии, -
приглашал растроганный бородач и Александр Григорьевич с
готовностью кивал.
В Красноярске в купе появился совершенно иной субъект.
Худющий, глаза навыкате с покрасневшими белками, хриплый
голос. "Я, между прочим, ни от кого не скрываю - прослужил
тридцать пять лет, как теперь выражаются господа журналисты
- в органах. Я, как теперь обзываются господа демократы -
гэбист. И не стыжусь!" - грозно обратился он ко всем и особо
пристально к Александру Григорьевичу, и тот с готовностью
согласился - "совершенно нечего стыдиться." Гэбист сидел
натянутый и напряжённый и, хоть никто его не трогал,
постепенно закипал. "Вот теперь последним ругательством
являются - Сталин, сталинизм, сталинщина. А я скалу: каждого
человека требует к себе время. Тяжёлое было время. Я так
считаю!" - обратился гэбист к Александру Григорьевичу. "Да,
очень тяжёлое было время," - вздохнул тот. "А теперь, как
Иосиф Виссарионович перед смертью и предсказывал - погибла
без него Россия! Всё выкачали, всё распродали - богатства,
силы, умы. Погибли!!!" Александр Григорьевич всё скорбно
кивал, и гэбист спросил подозрительно: "Что это вы,
гражданин, со всем соглашаетесь? Я, знаете, уже учёный! Один
тут в Иркутске тоже со мной разговаривал, со всем соглашался
- а потом оказался местный писатель и такой рассказик
тиснул! Я там - как живой. Сволочь? ил-то случаем не
писатель? "Я?...Я! - ужаснулся местоимению Александр
Григорьевич. - Нет-нет, не писатель, не поэт, не художник,
не композитор." Испуг прошёл и снова стала наползать улыбка:
"и не архитектор..." "Странйо! - буркнул гэбист. - Ну
смотрите!" Он, слава богу, вскоре сошёл в своём Иркутске и
Александр Григорьевич спал после этого особенно глубоко, всё
время, пока поезд по кривой обходил Байкал.
Во Владивостоке наступил конец пути. Поезд вклинился
между вокзалом и морским портом, и по обе стороны от
Александра Григорьевича теперь была вода и недалеко впереди
тоже вода,
Он стоял на' берегу "Лазурной бухты", на твёрдом жёлтом
и нечистом пляже с обрывками водорослей, тостыми пачками их
засохших белых стволов, морскими звёздами и обилием
ракушек. Первую ночь во Владивостоке он провёл в вокзальной
гостинице, потом по совету соседа по койке послушно уехал
на электричке к автобусе на Уссурийский залив и снял там
деревянный туристский домик, где были только кровать и
тумбочка. Он спал, купался, снова спал и мог не
разговаривать ни с кем. В Лазурной бухте был отлив и вода
была спокойна. Полукружие бухты кончалось с обеих краёв
одинокими пихтами, за которыми было пустое Японское море с
невысокими медленными волнами. Он смотрел на бухту, пихты,
море и услышал позади себя обрывок разговора постоянно
qqnphbxeiq пары из соседнего домика: "...дальше уж ехать
некуда..." И тогда понял, что действительно некуда и он
должен возвращаться в Москву.
Самолёт приземлился в Москве в середине дня и он не
поехал домой, а двинулся к институту, "Выздоровел? -
безразлично произнёс начальник, в прошлом его приятель. - Ты
смотри, теперь долго не болей. Директор только и думает, как
сократить ставки, оставить только тех, у кого работа есть, а
её в институте и нет почти, этой работы." О болезни
начальник не спросил, про больничный тоже и Александр
Григорьевич решил, что позже подкинет "за свой счёт." Он
вошёл в свою опустевшую комнату, стёр пыль с книжных полок и
письменного стола и заметил, что библиотекарь, одна из
"могикан" института, принесла ему свежие журналы. К ему
захотелось "читать и читать, только бы читать и читать? как
недавно хотелось "только бы ехать и ехать." Он читал
русские, английские, немецкие статьи, пролистывал
реферативные издания, печатал на старых перфокартах,
аккуратно, с удовольствием вырезал тонкие полоски бумаги над
кружками перфокарт, аккуратно и бережно укладывал их в свою
картотеку.
За окном стало темно, засветились прямоугольники окон в
огромных домах напротив. Он увидел, что уже седьмой час и
надо ехать домой. Набрал домашний телефон.
- А, папаша! Папаня! - заёрничал сын. Тот самый сын,
которому он ещё в дошкольном возрасте рассказывал историю
средних веков и про то, какие бывают металлы, и которому
вслух читал Пушкина и Лермонтова. - Папаша! Спасибо тебе за
башли. От меня и от мамани. Она скоро придёт. Значит
появились у нас перспективы, папаша? Значит стал нормально
жить, папаня? Вот так-то! Рад буду видеть тебя, отец!
Александр Григорьевич долго сидел неподвижно. Медленно,
еле ступая, пошёл к выходу - на тёмную улицу к ярко
светящими ларям.
За ними, у входа в тоннель метро уже поставили
шашлычницу и зажгли огонь. Два парня в белых халатах - один
чернущий небритый, другой - альбинос с красными прожилками
глаз, ловко орудовали шампурами и вручали подходящим людям
обжаренные куски мяоа не. бумажных тарелочках, а из под
шашлычницы вручали бутылки. Жёлтая собака сидела невдалеке
и, как раз, когда Александр Григорьевич проходил мимо
шашлычницы, осторожно потянулась к мясу. "А, пашла-пашла,
надоела! - закричал тонким голосом чернущий и небритый. -
Целый час сидит, целый час она на меня смотрит! Па-ашла!!"
Альбинос разбежался, взметнул резко ногу около собаки и та
съёжившись побежала прочь. Останавливалась, осторожно
поворачивала назад опущенную голову, повизгивала и отбегала
дальше. У Александра Григорьевича кольнуло в груди, он
'остановился, а когда боль прошла, направился вместо метро к
трамваю.
В пути он полуспал и тяжеленная сгибающая его усталость
нисколько не уменьшилась, когда он сходил на Каланчёвской
площади. Он вошёл в зал ожидания Ярославского вокзала и
бессильно опустился на скамью. И тут увидел на боковой
скамье бомжа, с которым десять дней назад имел странную
беседу. В тех же лыжных ботинках, ушанке и старом армейском
полупальто, он спал, занимая половину скамейки. У входа в
зал появился молодой блондинистый, с бесстрастным лицом
lhkhvhnmep и оглядел всех пристально. К первым делом
направился к бомжу, несильно ударил его резиновой дубинкой
по ногам. Тот продолжал спать и милиционер ударил по ногам
посильнее. Тогда бомж оторвал от скамейки опухшее небритое
лицо, бестолково засуетился в поисках своей матерчатой
сумки, потом, согнувшись и вжав голову в плечи, мелко
переступая, вышел из зала.
Александр Григорьевич встал за ним, вышел в вестибюль и
стал неподвижно посредине. Его обтекало много народу и
некоторые ругались. Неизвестно зачем пошёл к Ленинградскому
вокзалу и там тоже сел в зале ожидания.
Вскоре он входил на перрон с билетом в вагон СВ до
Мурманска.
Санкт-Петербург 199ф, 1999гг.
|
